Владимир Сорокин «Сердца четырех. Книга сердца четырех читать онлайн
«Сердца четырех» является образцом постмодернистского текста. Данный текст динамичен и многозначен, он оставляет за читателем право на свободное прочтение и трактовку символов, заключенных в нем. Сорокин играет с текстом, играет в текст, отражая и преломляя в нем реальный мир. Более того, он создает модель собственного мира, основанного на образах, возникающих в подсознании. Данный текст вполне можно охарактеризовать как психоаналитический этюд.
В нашем эссе мы прочитаем текст Сорокина и обозначим ассоциации, возникающие по ходу чтения. При этом следует учитывать, что постмодернистский текст – это продукт одноразового прочтения, поэтому список ассоциаций остается открытым.
Текст не имеет ни глав, ни предисловий. Он не имеет ни начала, ни конца, в чем реализуется принцип децентрации, характерный для постмодернизма.
Итак, тринадцатилетний мальчик Олег покупает в магазине хлеб, но по пути домой роняет батон в грязь и выбрасывает его в урну. Это крайне возмущает пожилого мужчину Генриха Ивановича Штаубе. Штаубе заговаривает с мальчиком и рассказывает ему трагическую историю блокадного Ленинграда, где от голода умирали тысячи людей. Сам Штаубе выжил только благодаря сослуживцу отца, работавшему в пекарне. Он набивал сапоги Генриха хлебной крошкой, которой тот и питался. Штаубе говорит: «Я тогда на хлебные крошки молился, за крысами охотился, а теперь вон белые батоны в урну швыряют. … Ради чего столько смертей?». Рассказ подействовал на Олега, и мальчик обещал никогда больше так не обращаться с хлебом. Далее, совершенно неожиданно старик начинает достаточно безобидный разговор о сексе. Олег помогает Генриху донести сумки до дома – зеленого строительного вагончика. Войдя внутрь, старик вдруг просит мальчика вступить с ним в половой контакт, предлагает деньги. Мальчик вырывается и убегает. В этот момент заходит четырнадцатилетний Сережа, партнер Штаубе. Старик удовлетворяет Сережу, после чего они уходят, причем Сережа говорит: «Генрих Иваныч, а хлеб?» Штаубе отвечает: «А, х… с ним…».
Художественный эффект создается благодаря делигитимации системы ценностей. Сорокин создает кощунственные по своему содержанию строки, однако весь ужас заключается в том, что они нас практически не шокируют. Мы сами достаточно часто употребляем инвективную лексику, а эротические сцены, которыми изобилует текст – это вытесненные и постоянно сублимируемые фантазии большинства людей.
Итак, Сережа и Штаубе приходят на квартиру, где встречаются со своими партнерами – Ольгой Владимировной Пестрецовой и Ребровым. Все четверо связаны нерушимыми узами: они любят друг друга не только физически, но и духовно. Они составляют некое тайное общество, которое, в свою очередь, является звеном более крупного общества. Их цель – провести некую магическую операцию, результат которой для них жизненно важен. Создается впечатление, что четверо пытаются обрести бессмертие.
Они проводят свои магические обряды в обнаженном виде, они разговаривают о вещах, абсолютно непонятных читателю. Таким образом, создается ощущение иллюзорности жизни, хаотичности ее и бессмысленности. Однако стоит ли считать что-либо бессмысленным, если смысл не открыт нам. Ведь слепой человек не имеет права утверждать, что мира, которого он не видит, – нет. Мы не боги, мы не в состоянии объять одним взглядом все мироздание и осознать смысл его. Нам дано увидеть лишь фрагмент мироздания (наша жизнь), но фрагмент не имеет смысла сам по себе, он обретает смысл лишь в совокупности с иными звеньями мироздания.
К подобным мыслям приводит текст Сорокина. Четверо делают так называемые «раскладки» – бросают кости и действуют согласно выпадающим комбинациям. Жизнь превращается в игру случайностей, однако этими случайностями руководит скрытая непостижимая логика, ибо ничего в мире не происходит просто так – у всякого события есть причина и следствие.
Четверо убивают многих людей, которых используют как биологический материал для своих операций. Одно из главных их достижений – это так называемая «жидкая мать» – субстанция, которую четверо готовят из тела задушенной матери Реброва.
На сцене убийства матери следует остановиться подробнее. Александра Олеговна, мать Реброва, приезжает к сыну на Новый год. Сын и его друзья (Ольга, Штаубе и Сережа) радушно встречают пожилую женщину. Она горда сыном, счастлива теплым приемом. Мать рассказывает историю своей тяжелой жизни, на долю которой выпала Революция, сталинские лагеря, война… Сорокин рисует картину теплого семейного торжества, пласт обыденной жизни, привычной нам. Но в текст вновь врывается мистика. Сын сообщает матери, что для нее есть подарок, который необходимо вручить непременно до наступления нового 1990-го года. После этих слов четверо душат Александру Олеговну, раздевают, разделывают и готовят субстанцию.
С точки зрения непосвященного обывателя они совершают преступное действие, жестокое надругательство. Однако четверо таким образом вовлекают мать в сферу магического обряда, делают ее звеном цепи, и это должно принести в итоге благой результат, к которому стремится тайное общество. Четверо относятся к «жидкой матери» с сакральным благоговением. Здесь проявляется древний миф о рождении вселенной: бог-родитель умирает и из тела его творится мир.
Преодолев всевозможные препятствия, в результате нечеловеческих усилий четверо добираются до конечной цели – они находят путь в тайный подвал, где находятся четыре пресса. Они выливают «жидкую мать», ложатся на прессы и приводят в действие механизм: «Граненые стержни вошли в их головы, плечи, животы и ноги. Завращались резцы, опустились пневмобатареи, потек жидкий фреон, головки прессов накрыли станины. Через 28 минут спрессованные в кубики и замороженные сердца четырех провалились в роллер, где были маркированы по принципу игральных костей. Через три минуты роллер выбросил их на ледяное поле, залитое жидкой матерью. Сердца четырех остановились: 6, 2, 5, 5». Вероятно, эти кости будут использованы другими тайными обществами при проведении раскладок.
Числа, выпавшие на новых костях – символичны. Их сумма согласно нумерологическому подсчету равна девяти. Девятка же особое число в эзотерике. На духовном уровне в ней воплощается учение какой-либо закрытой секты, в общем же девятка является символом перехода. Трудно сказать, исходил ли из этого Сорокин, обозначая сердца цифрами 6, 2, 5, 5. Скорее всего, нет. В постмодернизме понятие автора трансформируется, текст обретает собственную жизнь, и не воспринимается как творение определенного человека. Текст подобен ребенку. Поэтому «автор», перечитывая текст не имеет над ним власти, он читает как читатель. Читатели же становятся «соавторами», каждый по-своему домысливая содержание.
Постмодернистский текст ризоматичен. В нем нет оппозиций, он полиморфен. Герои текста андрогинны.
Кроме философского и морально-этического пластов, в тексте Сорокина налицо и социальный пласт. По ходу чтения возникают мысли об укладе современной жизни – наши дети практически живут на улице, им доступна любая информация, а избыток информации приводит к расшатыванию моральных устоев, разрушению детской психики. В тексте находят отражение и ужасы современных локальных войн, террактов, захватов заложников. Особенно показателен эпизод с мужчиной, которого четверо непонятно для чего держат в каменном бункере, полном испражнений. Они заставляют делать его определенные действия. Пленник подобострастен, он изо всех сил старается выполнить требуемое, но у него не получается. За это у пленника постепенно ампутируются конечности.
В тексте находит отражение и менталитет новых русских, бандитов-миллионеров (эпизод о том, как четверо развлекались в бане). Текст является своеобразной пародией на неправдоподобные современные боевики, когда герой один сражается против всех и побеждает, когда пространство заполняется стрельбой и абсолютно непонятно, где «свои», а где «чужие».
Постмодернистский текст воспринимается не как объект потребления, но как объект удовольствия. Текст «Сердца четырех» может либо нравиться, либо не нравиться, однако субъективное восприятие текста нисколько не умаляет его достоинств.
«Сердца четырех» - действительно cамый сложный для истолкования роман Сорокина. Это его первая постсоветская вещь - и крушение советской системы лишает Сорокина как концептуалиста базы для языкового эксперимента, пародирования, травестирования, реконцептуализации. Одновременно Сорокин, всегда обладавший серьезной провидческой силой, описывает в этом романе, во-первых, дикий культ насилия, характерный даже для поп-культуры 1990-х, во-вторых, склонность любого общества на переломе к мистицизму, извращенному мессианству; отсюда тайное общество героев, целью которых была лишь некая комбинация очков на кубиках - и здесь можно увидеть отсылку как к «42» Дугласа Адамса (едва ли, впрочем, знакомую в то время Сорокину), так и к «Броску костей» Малларме. Такие тайные общества, более структурированные (но менее впечатляющие) будут появляться и в позднейших сорокинских произведениях: «Голубом сале», «Ледяной трилогии», некоторых главах «Теллурии».
Запредельный даже по меркам Сорокина уровень жестокости и перверзности в «Сердцах четырех» - самый яркий пример того, что исследователь Марк Липовецкий карнализацией метафоры (то есть наделения метафоры - или другого тропа - телесностью). Поедание нормы в одноименном романе - овеществление выражения «жрать говно» (которое, согласитесь, редко употребляется буквально). Точно так же в «Сердцах четырех» дикая сцена с изнасилованием проводницы в мозг через дырку в черепе - карнализация выражения «ебать мозги»: Сорокина здесь интересует взрывной, опасный потенциал языка, высвободившийся после 1991 года. Обыкновенно на все обвинения в аморализме Сорокин отвечает, что его персонажи - суть «просто буквы на бумаге», это не живые люди, и ему доставляет удовольствие мять их как глину, смотреть, что из них можно сделать. Ответом этой чисто эстетической программе стали поздние романы Пелевина, где раз за разом постулируется ответственность - или хотя бы неразрывная связь автора с им сотворенным; поздний Сорокин, оставаясь формально экспериментатором, тоже отходит от этой программы: его новые произведения все более «ангажированы», все сильнее откликаются на обступающую шизореальность, хотя и стремятся работать на ее опережение.
Сами «Сердца четырех» еще сохраняют преемственность с той карнализацией, которая нам знакома по «Норме». Ведь «Сердца четырех» - это советская кинокомедия, и Сорокин, настороженно принюхиваясь к пафосу этого названия, не может удержаться от соблазна написать о реальных сердцах реальных четырех человек, с которыми в финале романа происходит метаморфоза. Но «Сердца четырех», пожалуй, свободнее и «Теллурии», и «Манараги»: весь ужасающий квест героев совершается ради какого-то глубоко прочувствованного и осмысленного действия, но оно находится по ту сторону человеческого, и именно поэтому нам его не дано понять, а совершаемые ими зверства заслоняют для нас чистоту мотивации. «Сердца четырех», наряду с несколькими рассказами из «Пира», - это Сорокин на пределе модуса «for the sake of it». Что там на самом деле происходит - не наше дело, наше - вздрагивать от ужаса и радоваться писательской изобретательности, если у нас хватит на это сил.
Вообще, может в этой книге и есть какой-то глубокий смысл: во всех этих полумагических числах, словах с непонятным с значением... Но из-за обилия нецензурной лексики очень трудно сосредоточиться и что-либо осознать. Может в этом и заключался замысел автора? Чтоб читатель не мыслил...
В этом произведении, где от каждой строчки просто сквозит абсурдом, есть только два адекватных места: рассказ Штаубе о блокаде Ленинграда и хлебных крошках, так же рассказ матери ГГ о своей жизни. Это единственные истории, где нет ненормативной лексики и они вполне логичны. И в обеих случаях речь идёт о прошлом. Поэтому данный роман - это крик безнадёжности и отчаянья. Это утверждение, что всё, что было в нашем обществе благородного и героического, осталось в прошлом, а в будущем нас ждёт лишь абсурд и хаос. И нет смысла даже мыслить - все умозаключения обернутся безумием.
Намёк на игральные кости в конце свидетельствует о том, что человечество навсегда проиграло перед наползающей безцельностью.Оно всё равно будет существовать вечно, как законсервированные сердца, будет существовать на своей поруганной и истощённой технопрогрессом Земле (жидкая мать), но в этом существовании не будет смысла.
Вот это всё. Всё, что я могу выжать из этой книги. Кто понял больше - пишите. И в догонку не удержусь от ехидства. У меня вопрос к автору: «Вы бы хотели, чтобы ваши сын или дочь любили... Нет, я не говорю «просто читали», а именно любили ТАКИЕ произведения, увлекались ими? Если нет, то зачем тогда такое писать?»
Ставлю «два». Можно было и «кол» влепить, но жалко автора: старался всё-таки.
Оценка: 2
Вся репрессивная цивилизация построена на власти законов параноидальной логики - если А, то остальное - не-А. Пример такого рода суждений: Творчество индивидуально, каждый творец уникален, им можно восхищаться или ненавидеть. Его творению можно подражать или его творение можно уничтожать.
Законы логики позволяют строить воспроизводимые ценности - такие, которые можно копировать: слова «великого Сталина» или «великого Пушкина», национальная идеология, «особый британский или российский путь», «общечеловеческие ценности» или «наши, исконные посконные ценности», и так далее.
А произведение Сорокина даёт новую логику: этот текст как каракули, их невозможно скопировать или воспроизвести. Поэтому на основе такой логики невозможно построить тоталитарную машину, миф или «осмысленную» идеологию. Такие каракули, принципиально невоспроизводимые и не тиражируемые, называются иногда «ризома». Ризома - это такая структура, которая никак не соотносится с Одним (Единым, Богом, Великой идеей). Это каракули, которым никак не придашь тотального смысла.
Цивилизация породила параноидального героя, озабоченного Великой Идеей, которую или, во что бы не стало, надо растиражировать, или, наоборот, сохранять в великой тайне «от профанов», как непонятую, но от этого еще более Великую. Модерн породил Великий нарратив, в котором великий герой имеет великую цель или великолепно насмехается над Великой идеей. Модернистский герой - это Эдип, озабоченный проблемой негативного - кастрацией, Законом, Порядком, репрессией, творчеством.
Литература Сорокина рисует шизофренический мир, в котором Великий Смысл умер: значит, Бог, Эксплуататор и Автор умер. «Сердца четырех» - это не сатира, и не притча, и не роман, и не творчество. Остались бессмыслицы, каляки-маляки, текст, котрому, при всем желании, не придашь никакого тотального смысла. Из романа «Сердца четырех» не построить никакого кумира, которым будешь восхищаться и испытывать к нему ревность.
Оценка: 10
Для многих зарубежных рецензентов и литературоведов роман Сорокина «Сердца четырёх» (1993) в своё время явился серьёзным разочарованием, и они тут же поспешили заявить («Die Zeit», «Badische Zeitung»), что автор исписался («Сердца четырех» – литературная капитуляция Сорокина»), тогда как он просто избрал для этой вещи несколько иную форму повествования. Да, динамичный оккультный боевик – это не то, чего они ждали от Сорокина. Это уже не деконструкция разной «высокой» литературы как таковой, а скорее деконструкция pulp fiction, что ставит «Сердца четырёх» в один ряд с «Макулатурой» Буковски и «Криминальным чтивом» Тарантино (о параллелях Сорокина с Тарантино уже писал в «Иностранной литературе» Петр Вайль в своём эссе «Похвальное слово штампу», своеобразном послесловии к вышеупомянутому роману Буковски). Мнения российских же критиков о «Сердцах четырёх» были крайне противоречивыми. Так, например, Андрей Василевский заметил: «Бывают хорошие скучные книги. «Сердца четырех» – плохая скучная книга». Михаил Вербицкий же не в пример ему занял противоположную позицию, назвав этот текст высшей точкой литературы: «Обожествление четырех протагонистов «Сердец Четырех» в финале повести есть вершина русской литературы второй половины столетия, а быть может, высшая точка литературы как она есть». Так же, в отличие от других крупных вещей Сорокина, «Сердцами четырёх» движет единый цельный сюжет, пускай и управляемый – опять же, по словам Вербицкого – «нечеловеческой логикой»: некая всемогущая оккультно-политическая группировка, состоящая в основном из высокопоставленных чинов, военных, политиков и так далее, идёт по жизни, руководствуясь различными чудовищными ритуалами, при этом оперируя только им одним понятными терминами и пользуясь предметами, назначение коих знают лишь они – и всё ради цели, читателю совершенно неясной. Четыре главных героя, являющиеся всего лишь винтиками в этой мясорубке, решают обойти своё начальство и прийти к финишу первыми...
Оценка: 10
Сорокин всегда кажется безумен тем, кто, думает, что раз его запараллеливают с Пелевиным, значит он - его идейный оппонент. Нет. Если Пелевин оперирует философскими концепциями и развенчивает мир как фикцию в духе буддийского эскапизма (герои Пелевина, как правило, уходят из романов в Нирвану. В одном из романов у него даже сказано прямо, что СССР тоже ушел в Нирвану), то Сорокин - это автор, считающий, что нет никакой литературы: есть только язык - и то, что он позволяет с собой проделывать в рамках определенного стиля (но рамки эти очень проницаемы и преодолимы).
В этом, к примеру, романе герои думают, что у них есть некая высокая («литературная») цель. В тексте поиски ее описываются средствами советской городской прозы. Сама цель не называется, но как только герои начинают к ней приближаться, в их банально-типическую речь невесть откуда вплывают все эти «гнеки, знедо, параклиты«и т.д. Городскую реальность протыкают со всех сторон парадоксальные сцены (вроде блокадника, к-рый совращает школьника (кстати, школьник, зачинающий повествование, в нарушение всех законов жанра, тут же исчезает из текста навсегда)). Новая же реальность ставит в тупик читателя (правда, только его - герои ничего не замечают, ведь литературы нет, т.е. нет объективной реальности, и они прекрасно функционируют одновременно в двух реальностях, взаимопересекающихся в тексте). А что происходит - сердца четырех (в литературе битвы всегда идут за сердца) превращаются в игральную кость, образ матери становится жидким и даже замороженным... а в тексте начинают действовать законы статистики. Ведь если нет эстетического начала, гармонизирующего вселенную героев, то она превращается в хаос. В тот хаос, к-рым и является настоящая, а не выдуманная, как в фантастике, Вселенная.
Оценка: 8
Долго думал, писать или не писать отзыв на этот роман, но всё таки решился.
Что-ж... Роман я не понял. Не смог я выяснить для себя, что Сорокин хотел сказать этим произведением. Да, прослеживаются какие то моменты социальной сатиры, какие то аналогии, но прослеживаются они настолько неявно, что не знаю - есть ли они на самом деле...
Роман совершенно «безумен». Какая то странная группа людей, совершает какие то безумные поступки, идя к какой то совершенно непонятной цели. Впрочем, когда они к ней пришли, окончание было таким же безумным, как и весь роман в целом.
Что Сорокину удалось, так это количество фекально - сексуально - кровавых сцен... Но меня, как прочитавшего уже практически все произведения Сорокина крупной формы, удивить уже сложно, поэтому этот момент особого впечатления не произвёл.
Не исключаю, что я недопонял это произведение, и многое, возможно написанное между строк, прошло мимо меня. Что-ж, вполне вероятно. Скорее всего, попробую перечитать этот роман через пару месяцев.
Категорически не советую тем, кто только хочет обратить внимание на творчество Сорокина, начинать с этого романа. Не надо, у вас может сложиться не вполне верное мнение о Сорокине. Но и тем, кто уже хоть как то знаком с его творчеством, советовать этот роман к прочтению не могу - уж слишком странное произведение получилось.
Оценка: 6
Я сразу оговорюсь, что серьезными я все эти романы не считаю и серьезно не воспринимаю, стеб он и в Африке стеб, ну популярен у нас, да и ладно, пусть читают что хотят. Я сначала, дурак, думал, что это гипер текст, ну знаете, как романы Кальвино, Кортасар, но нет ошибся, это просто бред, популярный бред и смысл, якобы такой скрытый и сокральный просто для галочки для молодежи, вот посмотрите мол, какой тут смысл на самом деле. Хорошо, это не Кортасар, так может это подобие «Внутренней стороны ветра» Павича? Мерзость-то и там есть, но нет, совсем нет. Мой знакомый сравнил произведения Сорокина с творчеством Хантера Томпсона(слыхали про такого?) , мол, любишь же его, так вот почитай. И тут тоже разочарование, да, Хантер тоже писал не без крепкого словца, но писал интересно и хорошо(если читать что-то кроме Страха и Отвращения в...), а тут, мало того что скучно, так еще и язык отвратный. В общем, если вам не 14-17 я не знаю, как можно говорить лестно о произведениях автора. Полезность у книг нулевая(ну во всяком случае для меня, у других может не так) вот что меня волнует. Пожалуй все, хотите читайте, вдруг понравится, я чего не понял может. И пардонте за ошибки, писал без оглядки на орфографию.
«…Добежав до конца, Ольга распахнула торцевую дверь и оказалась в большом зале для заседаний. Стекла в широких окнах были выбиты, сугробы покрывали ряды гнилых кресел. Увязая по колени в снегу, Ольга пробежала по проходу, вспрыгнула на подиум, перемахнула через провалившийся стол с клочьями истлевшего красного сукна и встала на массивный мраморный бюст Ленина. Скоба вбежал, дал очередь веером, Ольга дважды выстрелила из-за ленинского плеча: первая пуля срикошетила от пулемета Скобы, вторая попала ему в правое бедро. Он закричал, бросился в сугроб, привстал и открыл огонь. Мраморные осколки полетели от бюста, Ольга бросилась на пол, проползла до развалившегося рояля, стала целиться, но прямо перед ней из гнилых обломков вывалилась огромная, бугристая крыса с коротким, необыкновенно толстым хвостом, тяжело прыгнула с подиума и не торопясь побежала. Ольга вскочила и, визжа, стреляла в крысу до тех пор, пока пистолет не щелкнул, выбросив ствол…»
На нашем сайте вы можете скачать книгу "Сердца четырех" Сорокин Владимир Георгиевич бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
Владимир Сорокин.
Сердца четырех
Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь подошла.
– Пятьдесят, – сказала седая кассирша.
Олег дал рубль.
– Ваши пятьдесят, – дала сдачу кассирша.
Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу, достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон выскользнул из рук и упал в лужу.
– Черт… – Олег наклонился и поднял батон. Он был грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон.
Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.
– Эй, парень, погоди, – окликнули сзади.
Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным батоном. Лицо старика было худым и спокойным.
– Погоди, – повторил старик, – тебя как зовут?
– Меня? Олег, – ответил Олег.
– А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно торопишься?
– Да нет, не очень.
Старик кивнул головой:
– Ну и ладно. Ты наверняка вон в той башне живешь. Угадал?
– Угадали, – усмехнулся Олег.
Они пошли рядом.
– Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я, когда морали читают. Никогда этих людей не уважал. Помню, до войны еще отдали меня летом в пионерский лагерь. И попался нам вожатый, эдакий моралист. Все учил нас, пацанов, какими нам надо быть. Ну и, короче, сбежал я из того лагеря…
Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и глядя под ноги. Потом снова заговорил:
– Когда война началась, мне четырнадцать исполнилось.
Тебе сколько лет?
– Тринадцать, – ответил Олег.
– Тринадцать, – повторил старик. – Ты про Ленинградскую блокаду слышал?
– Ну, слышал…
– Слышал, – повторил старик, вздохнул и продолжил. – Мы тогда с бабушкой, да с младшей сестренкой, Верочкой, остались. Отца в первый день, двадцать второго июня, под Брестом. Старшего брата – под Харьковом. А маму на Васильевском, в бомбоубежище завалило. И остались мы – стар, да мал. Бабуля в больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а я на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе – снаряды для «Катюш» собирать. И за два с половиной года собрал я их столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы не начальнички наши вшивые, во главе со Ждановым, город бы мог нормально продержаться. Но они тогда жопами думали, эти сволочи, и всех нас подставили: о продовольствии не позаботились, не смогли сохранить. Немцы Бадаевские склады сразу разбомбили, горели они, а мы, пацаны, смеялись. Не понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар. Потом, зимой, туда бабы ходили, землю отковыривали, варили, процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и в общем, пайка хлеба работающему 200 грамм, иждивенцу – 125. Как Ладога замерзла, Верочку – на материк, по «дороге жизни». Сам ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть она выживет. А потом уже, когда блокаду сняли, узнал – не доехала Верочка. Немцы налетели, шесть грузовиков с детьми и ранеными – под лед…
Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.
– Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе хотел про один случай рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время. Я, может, и вынес это, потому что пацаном был. Бабуля умерла. Соседи умерли. И не одни. Каждое утро кого-то на саночках везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к себе на сборку. Вот. И накануне Нового года приходит ко мне папин сослуживец. Василий Николаич Кошелев. Он к нам иногда заглядывал, консервы приносят, крупу. Бабулю хоронить помог. Заходит и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю – куда? Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И приводит он меня на хлебзавод. Провел через проходную и к себе в кабинет. А он там секретарем парткома был. Дверь на ключ. Открывает сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил кипятку с сахарином. Ешь, говорит, стахановец. Не торопись. Навалился я на тушенку, на хлеб. А хлеб этот, Олег, ты б наверно и за хлеб-то не принял. Черный он, как чернозем, тяжелый, мокрый. Но тогда он для меня слаще любого торта был. Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и встать не могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит, до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он меня разбудит. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит, пойдем, я тебе наше хозяйство покажу. Повел меня по цехам. Увидел я тысячи батонов, тысячи. Как во сне плывут по конвейеру. Никогда не забуду. А потом заводит он меня в кладовку. А там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь, его в конце конвейера ставили и крошки туда сыпались. Вот. Берет Василий Николаич совок – и мне в валенки. Насыпал этих самых крошек. Ну и говорит: с Новым годом тебя, защитник Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся. И пошел я. Иду по городу, снег, завалы, дома разбитые. А в валенках крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что он мне крошек этих в валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом твой, – старик показал палкой на башню.
